Я всё победил, я всё знаю.
Я отказался от всего, с уничтожением желаний я стал свободным.
Учась у самого себя, кого назову я учителем?
Будда Шакьямуни.

Первое сентября – и вот Йа собираюсь идти в Школу, которой нет в моем городе, в моей стране, в моем мире. Йа иду в Школу, где никогда не называют своего имени, где молчат на уроках как рыбы, где не делают никаких домашних заданий. В этой странной Школе нет учеников и учителей, нет классных руководителей и родительских собраний, нет фантасмагорических утренников и математических олимпиад. В этой Школе не обращают внимания на содержание, а только на форму. Форма должна быть ярко-желтой и абсолютно чистой. Пожалуй, это единственное условие. Не знаю, откуда Йа об этом узнал, но в том, что Йа это знаю, нет никаких сомнений.

Там, в чертогах сплошной условности Йа обязан предстать, как текст. Да, да, именно в виде текста. Но как текст особенный – без смысла и подоплеки, без интонации и идеологии, без здравого смысла, без задней мысли. На самом деле, это очень просто – стать текстом. По крайней мере, мне кажется, что человеком стать намного сложнее. Да и зачем им становиться? В Школе Текстов чураются слова «человек», дурным тоном считается даже произносить это слово. Ведь что такое «человек»? Абсурдная совокупность всяких непохожих друг на друга вещей: плоти, ума, подсознания, и разных астральных, эфирных и прочих тел, времени, оценок, мнений. Во всем этом есть какая-то пугающая и нелепая энтропия, хаос и бессмыслица. И эта мертворожденная, ризоморфная субстанция, помимо всего прочего, обладает еще одним отвратительным свойством. Она любит называть себя «Я», чтобы неизвестно кого уверить в том, что все это действительно существует, существует в реальности, ходит, дышит, думает. А между тем, в этом нет ничего кроме текста. Вот и первый урок. Как это называлось в советское время «урок мужества». Сейчас, наверное, «урок любви к Родине». Форма текста должна быть ярко-желтой и абсолютно чистой.

(Есть такой способ существования, общий для всех человеческих существ, независимо от того, знают они об этом, только догадываются или не знают вовсе. Этот способ существования состоит в тихом шепоте мысли, в бесконечном проговаривании субъективно-субъективной жвачки. И цель этого пережевывания текста – подтверждение наличия чего-то внутри, что очень хочется назвать собой. Но там нет ничего такого, что можно так обозначить. Может быть, на последнем уроке нам скажут, что ничего такого и не должно быть, и что мы зря искали это в своих контрольных работах, и в учебниках, и в шпаргалках на коленках одноклассниц. Йа иду в Школу.)

Сегодня первое сентября, и нужно собираться, накрахмаливать воротничок рубашки, выглаживать брюки и начищать туфли до блеска. Но Йа не знаю, в каком направлении нужно двигаться. Ладно, представлю себе, что нужно идти прямо в небо по солнечной дорожке. И там, внутри облаков, и будет стоять этот маленький черный домик, открывающий путь в иное здание – и все это школа, построенная специально для Йа. Похожая на заброшенный домик, в котором спрятана «самая обыкновенная машина времени». И вот Йа нажимаю на кнопку, и трансформируюсь: теперь Йа – это все мысли, подуманные мною в прошлом. Меня забросило в будущее, но Йа понимаю, что Йа остался там, где и был – мысли, как пружина, снова хотят вернуть себе свою прежнюю форму, и потому тянут назад. Йа тяну их вперед, а они назад; так повторяется и повторяется, и в результате Йа все время проскакиваю мимо настоящего, не могу зафиксировать се6я ни в каком времени, плюю на все, и сажусь на краю облака покурить. Сигарета дымит, а Йа гляжу вниз, и вижу, как по городу бегают машины, как дышат пещерные тела гипермаркетов, как желто-сизый дым валит из фабричных труб. Постинформационное общество, абсолютно не рефлектируя по этому поводу, живет в своей гиперреальности, производя и потребляя с бешеной скоростью триллионы всевозможных симулякров. Все радостно пьют кока-колу, играют в “Doom” и рожают детей. Докурив, Йа снова ломлюсь в дверь маленького черного дома.

*** Первое лирическое отступление:

Рефлексия это или томление духа, паранойя или усталость сердца, депрессия или приближение смерти? И как трактовать шизофрению – как болезнь, или как проклятие, полное мистических знаков, и религиозной подоплеки? И какой поступок могу я совершить, чтобы затмить величие ее? Убить себя было бы пошло и ничем не ново. Да и к тому же я слишком заинтересован в жизни, слишком приятны мне эти пестрые миражи и загадки. Создать что-то гениальное тоже не получится. Все просто – проблема в том, что я не гений. И нечего.… Получается, что остается только сидеть и молчать, молчать и ждать, чем это закончится.

На стенах белоснежных коридоров висят разные чудесные вещи: отрубленная голова Энди Уорхола, вся в крови, плазменный телевизор, по которому показывают передачу «В мире животных», обгорелый том «Мертвых душ». Еще висят лозунги, написанные желтой краской на деревянных табличках:

"В Школе Текстов нет контекстов", "Оставь одежду, всяк сюда входящий", и совсем неясное: "Нет Бога кроме Терминатора, и Рики Мартин - пророк его".

Первоклассники носятся по коридорам и жуют булочки с повидлом. Йа останавливаю одного мальчика с прической как у Элвиса Пресли, и спрашиваю:
- А скоро будет урок, когда уже закончится перемена?
- Уроков у нас вообще нет, только перемены.
- А как же вы тогда учитесь? – удивляюсь Йа.
- Так и учимся. Чё ты прицепился? Хочешь, возьми и сделай себе урок. Скажи «урок» и будет тебе урок. Но лучше бы ты Бритни Спирс послушал.
- Как тебя хоть зовут-то? - спрашиваю Йа его.
- Арнольд Чичиков, - отвечает пацан.

Йа громко произношу слово «урок» и тут же попадаю в прохладную комнату. Воздух пахнет хлороформом, над головой ослепительно горят белые лампы, надо мною стоят люди в белых халатах и в масках. Один из них, высокий, с бледным лицом и отсутствующим взглядом держит в руках шприц. «Урок первый, - говорит он, - состоит в том, чтобы научиться находиться под влиянием галлюциногена, не чувствуя его действия». Игла проникает в вену, Йа почти не чувствую боли. Так Йа лежу часа три, а врачи пьют чай, курят и несут какую-то чушь о Карибском кризисе. Решительно ничего не происходит.

- Все, вставай и уматывай отсюда – говорит Высокий.
- И что, это все? - улыбаясь, спрашиваю Йа.
- Все, - мягким голосом отвечает Высокий, - у нас таких как ты еще штук сто, не меньше.
- А смысл? – спрашиваю Йа.
Но высокий врач только улыбается. Остальные почему-то хохочут.

*** Второе лирическое отступление:

Потом я стал замечать, что чернею. С каждым днем, всматриваясь в зеркало, я обнаруживал на себе черные пятна, которые с каждым днем расползались и увеличивались, подобно лишаям. Также я заметил, что в моих глазах стал мелькать какой-то угольный блеск. Даже ногти мои стали чернеть. Голос мой становился все более глухим и потусторонним, а однажды утром я заметил, что моя тень становится все более зыбкой. А еще я стал чувствовать мертвость. Мертвость наполняла меня, как гной наполняет язву. Люди стали избегать меня, в их глазах мелькали страх и отвращение. Я спал уже почти целыми днями, как младенец, и все чаще приходила она ко мне. Из моего дома все ушли, а окна и двери задраили. Я слышал, как с другой стороны двери прибивают какую-то табличку. Когда я захотел поесть, в холодильнике я нашел конский череп и какую-то окровавленную дрянь. Но я почему-то не испугался и принял это, как должное. Моя кровать теперь была гробом, а я был схимником, который творит молитвы черной королеве.
И вот наступил тот незабвенный вечер, когда я заснул в последний раз. Она пришла и откинула капюшон. Глаза ее были голубые, как горный ручеек, щеки розовенькие и цветущие, все лицо выражало умиротворение. Я поглядел на себя, и с удивлением заметил, что черные пятна исчезли, и сам я был симпатичным мальчиком, беззащитным и удивленным. И с нею пришли дети, наши дети: два мальчика и одна девочка. Когда лунная тропинка привела нас туда, куда мы шли, я понял, что никогда и нигде я не видел таких прекрасных цветов…

И вот Йа снова в коридоре. Ко мне подходит худой мужчина в очках и с дипломатом в руках. Похож на агента Смита из «Матрицы». Такой же умник.
- Ваше обучение подходит к концу, - говорит он, - теперь нужно сдавать экзамен.
- Ккак подходит к кконцу, Йа же только начал учиться? – спрашиваю Йа удивленно.
- А так окончено, сдадите экзамен и получите аттестат зрелости.
- Какой хоть экзамен-то? - спрашиваю Йа.
- Экзамен? … ну, это же Школа Текстов. Поэтому и экзамен по текстам.
- А когда его сдавать?
- Сдавайте прямо сейчас, прямо здесь и прямо мне, - говорит агент Смит, и садится на подоконник. Мне не остается ничего, как сесть рядом, офигев от этого «прямо мне».
- Экзамен будет состоять из одного вопроса, - говорит он.
- Ну, задавайте, бог с ним, - отвечаю Йа и гляжу на него в упор. Он молчит и равнодушно смотрит в потолок. Йа пытаюсь понять, что же мне теперь делать, и тут меня дико разбирает тот наркотик, который мне вкололи в операционной. Сознание охвачено тяжелым видением. Йа вижу себя, как текст, напечатанный мелкими черными буковками на листах белой глянцевой бумаги. Эти листы носятся в черном небе неподалеку от Сатурна, и визжат не своим голосом. Разумеется, визжат они свое собственное содержание, и выходит, что текст читает себя самому себе. Йа летаю вдоль кольца замерзших газов, и на мне больше нет ярко-желтой, абсолютно чистой формы. Именно от этого становится по-настоящему страшно, как будто именно эта форма связывала меня с миром, давала какую-то призрачную надежду на то, что все обойдется. Йа уже не вижу ни агента Смита, ни малышей, снующих по коридору, ни голубого неба в окне. Напрягая все то, что еще можно напрячь, Йа пытаюсь вспомнить свое имя, но в мозгах только голова Энди Уорхола и гнусавящий голос ведущего программы "В мире животных":

«Интересное животное гиена… питается падалью… иди сюда, крошка… иди, милая... на, покушай мясца…ой, черт тебя дери…ты еще и кусаешься, зараза.… Вот, дорогие зрители, хорошо, что у меня была кредитная карточка “Visa Platinum”, иначе, я не знаю, чем перерезал бы горло этой твари….».

Йа слышу дикий смех врачей, их чай выплескивается из чашек, а сигареты летят в пепельницу, Высокий в катарсисе втыкает скальпель в дубовый полированный стол. А мой экзаменатор все ждет ответа на свой вопрос. Йа пытаюсь вспомнить, что он спрашивал, и вспоминаю, что он вообще ничего не спрашивал, и что уже минут двадцать он просто молчит. Внезапно Йа догадываюсь. Его молчание и есть единственное возможный вопрос в этой странной Школе. Йа должен произнести текст. И Йа просто читаю самого себя, читаю то, что написано на мне мелкими черными буквами:

«В этих чертогах сплошной условности Йа обязан предстать, как текст. Да, да, именно как текст. Но текст особенный – без смысла и подоплеки, без интонации и идеологии, без здравого смысла, без задней мысли. На самом деле, это очень просто – стать текстом. По крайней мере, мне кажется, что человеком стать намного сложнее. Да и зачем им становиться? В Школе Текстов чураются слова «человек», дурным тоном считается даже произносить это слово. Ведь что такое «человек»? Абсурдная совокупность всяких непохожих друг на друга вещей: плоти, ума, подсознания, разных астральных, эфирных и прочих тел, времени, оценок, мнений. Во всем этом есть какая-то пугающая и нелепая энтропия, хаос и бессмыслица. И эта мертворожденная, ризоморфная субстанция, помимо всего прочего, обладает еще одним отвратительным свойством. Она любит называть себя «Я», чтобы неизвестно кого уверить в том, что все это действительно существует, существует в реальности, ходит, дышит, думает. А между тем, в этом нет ничего кроме текста…

Меня забросило в будущее, но Йа понимаю, что Йа остался там, где и был – мысли, как пружина, снова хотят вернуть себе прежнюю форму, и потому тянут назад. Йа тяну их вперед, а они назад; так повторяется, и в результате Йа все время проскакиваю мимо настоящего, не могу зафиксировать се6я нигде, плюю на все, и сажусь на краю облака покурить. Сигарета дымит, а Йа смотрю вниз, и вижу, как по городу бегают машины, как дышат пещерные тела гипермаркетов, как желто-сизый дым валит из фабричных труб. Постинформационное общество, абсолютно не рефлектируя по этому поводу, живет в своей гиперреальности, производя и потребляя с бешеной скоростью триллионы всевозможных симулякров. Все радостно пьют кока-колу, играют в “Doom” и рожают детей».

И вот, что я еще считываю неизвестно откуда:

«- Кто это?
- Труп, - сказал Дима как нечто само собой разумеющееся.
- Чей труп?
- Твой, - сказал Дима, - чей же еще.
- Ты хочешь сказать, что я умру?
- В каком-то смысле, - ответил Дима. - Когда я говорю "труп", я имею
в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя. На мой взгляд,
самое худшее, что с тобой может произойти, - это то, что он и дальше будет
жить вместо тебя. А если умрет он, вместо него будешь жить ты».

И тут Йа вовсе запутался. Что Йа говорю? Правильно ли, откуда это и зачем, и главное, имею ли Йа право так говорить? Но, видимо, все было правильно, потому что экзаменатор Смит протянул мне пластиковый аттестат и, растянув рот в макдональдской улыбке, добавил:
- Молодец! Вот это и я знаю! Здоровья тебе, счастья, любви и удачи.
И ушел прочь, зараза.

*** Третье (и последнее) лирическое отступление:

Лень. Безразличие. Сон. Немного желания. Протертые глаза. Тапочки. Кухня. Кофе с молоком. Порог. Сигарета. Колонки. Музыка. Утверждение мифа. Соляризация. Проникновение. Шамбала. Экстаз. Катарсис. Апогей. Сублимация. Отверстая самость. Рафинированные архетипы. Вопросы. Ответы. Мировоззрение. Легко, как легко! Звонок. Разговор. Кепка. Кофта. Туфли. Троллейбус. Пиво. Скамейка. Дверь. Друзья. Приятели. Феня. Понятия. Блевотина. Ночь. Волны в груди. Корвалол. Еще один звонок. Санитары. Зеленые мантии. Приемный покой. Число, месяц, год, подпись. Фиксаторы. Аминазин. Отсутствие всяких мыслей. Последние слова Будды. Нирвана.

Почему-то захотелось вдохнуть свежего воздуха, Йа вышел, и, закурив сигарету, снова уселся на краю облака. Ландшафт внизу поменялся. Йа видел зыбкие горы. На камне сидел Ницше, и Йа увидел, как в его голове возникла идея Вечного Возвращения. По лицу философа пробежала гримаса отвращения. Он устало покачал головой, встал и ушел куда-то к горизонту, сгорбившись и постарев лет на десять. На месте, где он сидел, внезапно возник Стоунхендж во всей своей первозданной красе. По кругу стояли одиннадцать друидов в фиолетовых мантиях и с солнцезащитными очками “Polaroid” закрывающими глаза. Вышел и двенадцатый. Я узнал в нем Филиппа Киркорова. Киркоров ругнулся матом и открыл здоровенную книгу в золотом переплете, инкрустированном бриллиантами. Затем прочел голосом солиста death metal группы:

"Апель рассматривает язык не в контексте субъект-объектных процедур праксеологического или когнитивного поряд­ка, но в контексте субъект-субъектных коммуникаций, которые в принципе не могут быть сведены к передаче сообщений. Язык выступает в этом контексте не столько механизмом объективации информации или экспрессивным средством (что означало бы — соответ­ственно — объективистскую или субъективистскую его акцентировку), сколько медиатором понимания в кон­тексте языковых игр. Если трактовка последних Витген­штейном предполагала опору на взаимодействие между субъектом и текстом, а в понимании Хинтикки — на взаимодействие между "Я" и реальностью как двумя игроками в игре, ставка в которой — истинность выска­зывания, — то Апель трактует языковую игру как субъ­ект-объектное отношение, участники которого являют собой друг для друга текст — как вербальный, так и не­вербальный. Это задает особую артикуляцию понима­ния как взаимопонимания. Апелевская версия постмодернистской парадигмы смягчает примат лакановского "судьбоносного означающего" над означаемым, восста­навливая в правах классическую для философской гер­меневтики и генетически восходящую к экзегетике пре­зумпцию понимания как реконструкции имманентного смысла текста, выступающего у Апеля презентацией содержания коммуникативной программы игрового и коммуникативного партнера. Выступая в качестве текс­та, последняя не подлежит произвольному означива­нию и, допуская определенный (обогащающий комму­никационную игру) плюрализм прочтения, тем не ме­нее, предполагает аутентичную трансляцию семантики речевого поведения субъекта в сознание Другого, кото­рый вне этой реконструкции смысла не конституирует­ся как коммуникационный партнер. — Ставкой в игре оказывается не истина объектного, но подлинность субъектного".

Совершенно обалдев из-за того, что Киркоров несет такую крутую ересь несчастным друидам, которые, похоже, ему верили (они все время одобрительно кивали), Йа чуть не подавился сигаретой, и чтобы как-то отвлечься, решил взглянуть на свой аттестат. В нем не было ни моего имени, ни фамилии, а была только одна запись: «ученик Йа понял, что понимать нечего; текст предоставил, оценка «5». Спасибо и на этом, - подумал Йа. Между тем, пора было возвращаться домой. Машина времени была на месте. В этот раз все прошло без проблем, и через пару минут Йа уже сидел у себя на кухне и пил кока-колу. Допив банку, Йа пошел играть в “Doom”.

На гладильной доске лежала выстиранная ярко-желтая форма. Только не забыть ее погладить – подумал Йа, и заснул перед монитором. Йа видел во сне осенние улицы, голубое небо и детей, идущих в школу…

***

Послесловие автора: Закончить, дорогие читатели, хотелось бы поучительным стишком, который написал один мой знакомый, миссионер и просветитель, в те времена, когда он еще занимался антропологией, изучая верования и обряды одного южноамериканского племени. Привожу этот стишок в сокращении:

Триггер, золото, веревка,
Две морковки, пустота.
Конфетти, петарды, елка,
Балансир и высота.

Ненормальные и злые.
Неудачники, врачи.
Пожилые, молодые.
Альбатросы и грачи.

Запах моря, бесконечность,
Мекка, Токио, Нью-Йорк.
Неучтивая конечность.
Джимми Хендрикс и Том Йорк.

Босх, Ван Гог, Дали, Веласкес.
Гете, Шиллер, Лев Толстой.
Карнавал, гондолы, маски.
Модный скутер над волной.

Музь, апгрейд, случайный выбор.
Калипсол, Венера, раж.
Недосушенная рыба.
Королева, башня, паж.

Сто, двенадцать, сорок восемь.
Буква «Б» и буква «Ю».
Утро, вечер, лето, осень.
Ненавижу и люблю.

Шашки, шахматы, дорожки.
Салки, прятки, детский сад.
Куклы, плюшевые мишки.
Самогон и самосад.

Экзистенция, субличность,
Самость, эго, солипсизм.
Недоступная античность.
Красота, постмодернизм.

Разрубить, забыть, повесить,
Расплатиться, выть, устать,
Прослезиться и повысить,
Разучиться, верить, спать.

Разноцветный, быстро, остро,
Неподкупный, верно, вспять.
Тосты, тесты, тесто, тостер.
Защищаться, обвинять.

No fate for everybody.
Twist and shout until we die.
She is ugly, he is dirty.
Cruel devil, honey pie1.

Эдельвейсы, транслокатор.
Маргинальная туфта.
Ветер, жар, координатор.
«Ту-лу-лу» и «Та-та-та».

Комильфо и «Аве, Цезарь!»
Нихт ферштейн и пор фавор.
Расписной игривый мессер.
Клинтон, Буш и Альберт Гор.

Соответствия, указы,
И цепочка странных слов.
Необъятные «Белазы»
И красивый белый слон!

ВСЕГО ХОРОШЕГО.
ЗДОРОВЬЯ ВАМ, СЧАСТЬЯ, ЛЮБВИ И УДАЧИ.
И КАК ПИСАЛ МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО:

"СУДИТЕ САМИ".